прошло уже немало времени, больше трех лет, а я помню каждый поцелуй и каждое прикосновение липких теплых пальцев с накрашенными лаком ногтями к моей коже на спине, между поясницей и выпуклым позвоночником, а потом вниз, а потом вверх, и я не умела и не умею говорить "нет" в лицо
раньше меня за "нет" били по лицу
ахахахахаха, что за ангстовый бред

---

руки кривые

алкоголик длинный, грустный, в поезде шатается с чужой кружкой

копия "Ван Гога" кисти Тулуз-Лотрека, масляная пастель, картон, хроническая рукожопость

---

новый бред

порнуха
гомосятина.
Том Харди/Джозеф Гордон-Левитт.
Бред полный, хорошо продуманный.
Рейтинга нет.

названия нет, смысла нет, художественной ценности тоже

В общем-то, все началось с того, что Томас смотрел на него. Ну вот нехорошо так, чрезвычайно пристально, крайне внимательно, очень настороженно смотрел, словно ждал, что вот-вот Джо сорвет с себя костюмчик пай-мальчика и начнет плясать джигу в исподнем. А Гордон-Левитт эти взгляды ловил и хмурился.
Гримерша паниковала.
Джо все старался понять, чем же это он насолил красавчику. Впрочем, про себя он давно уже звал мистера Харди «Томом» и робко примерял к нему фразочки вроде «тебе моккачино или обычный черный», «может, зайдешь ко мне в номер, выпьем за плодотворное сотрудничество» и даже «очерттебяраздери, Том, быстрее».
Но чтобы признаться в этом – даже самому себе?
Бред, сюр!
И Джо, скрипя зубами, отгонял от себя недостойные, паразитические мысли и продолжал работать.
А Харди продолжал на него смотреть, и с некоторого определенного момента (когда его девушка швырнула в Джо чем-то тяжелым, что ли) его взгляд изменился. Только более мирным и дружелюбным он не стал, о нет.
От новых взглядов Тома ухоженный и уложенный Гордон-Левитт нервничал еще больше, потел и многократно отворачивался, тщетно силясь заставить свой совершенно глупый, разлаженный, бунтующий организм перестать так реагировать.
Ну хотя бы не заливаться румянцем, словно девственница-монашка при взгляде на мужчину. Или вот прекратить непроизвольно сглатывать при каждом, в общем-то, невинном и совершенно, совершенно случайном прикосновении, исходящем от загадочно улыбающегося мистера Харди. И совсем было бы здорово, если коленки не становились слишком уж похожими на мерзейший сливовый пудинг двоюродной тетушки всякий раз, когда Томас («О, Том, Том!» - стонал про себя несчастный Джозеф) проводил пальцами по своим абсолютно непристойным, очень ярким губам.
И, как обычно, - Джо скорее удавился бы собственным любимым галстуком, чем поймал бы Харди в уборной, прижал к двери и спросил, торопливо выплевывая жгущие язык слова:
- Ну что, что, что тебе от меня надо? Трахни уже, только не смотри так!
Наверняка даже в такой момент Том сумел бы вывернуться – или словами, или силой, и, задев ладонью бедро Гордон-Левитта, коснувшись пальцами его зализанных волос, сорвать свой приз – рваный вздох – и сбежать. Улыбнувшись и не пообещав вернуться, сссука.
Джо поежился. Подобные фантазии, разумеется, не были ему в новинку, но, тем не менее, все зашло слишком далеко. Особенно рубашки Харди, эти распущенные верхние пуговицы, все время расстегивавшиеся в непосредственной близи от жадных голодных взглядов Джо.
Он уже почти придумал самый красивый способ убийства Тома и практически одновременного самоубийства, чтобы, значит, в тюрьме не гнить и свой актерский талант на сокамерников не растрачивать, у Джозефа все-таки слишком уж живое было воображение.
А еще почти закончились съемки, когда он отравился этим гребаным глясе.
Рвало его беспощадно, но хоть недолго, и врач, осмотрев синюшное его тело с благородными баклажанными синяками под глазами, резюмировал:
- Тишина и покой, вода и таблетки.
Из его номера в отеле всех словно ветром сдуло, что было только к лучшему: никто не мешал предаваться мучительным мечтам об этом отвратительном сексуальном Томасе, блядь, Харди.
А Томас, блядь, Харди в это время стоял на балконе в номере Джозефа и курил. Хотя вообще-то номер у Гордон-Левитта был без балкона.
Надо сказать, выдержка у Джо была все-таки отменная: никакого сердечного приступа, никакого обморока и даже справедливого вопля вроде «мне нужны тишина и покой, тварь» не последовало после явления пред его очами Тома. Честно говоря, он его даже и не заметил, темно как-то в комнате было.
Так что Джо отвернулся к стеночке и уснул.
Харди же некоторое время постоял, словно раздумывая над чем-то, нависая над его кроватью, словно зловещая тень, предвещающая всяческие мучения бедному актеру, пару раз негромко вздохнул, пробормотал что-то себе под нос и принял решение.
Он разделся, аккуратно повесив одежду на стул возле кровати, бережно подвинул Джо и нагло улегся рядом с ним, обняв ничего не подозревающего, но уже куда более счастливого Гордон-Левитта.
В общем-то, все так и началось. Утром, когда Джо проснулся.
Но это уже не так интересно, правда?

---

я не считаю, что на этот дневник следует подписываться кому-либо

---

пойду, порыдаю в подушку

---

совершенно безобразный был сегодня день, и меня пугает то, что он все еще не закончился.
во-первых, проснувшись в пять утра, я попыталась спалить дом моих родителей (видимо, очистительным огнем) во время приготовления завтрака. но, даже будучи сверхмеры сонной, я все же вовремя вылила на горящее полотенце свою порцию утреннего кефирчика, да-да.
затем я совершенно безобразным образом опрокинула порцию папиного утреннего кефирчика на свое любимое черное платье, в котором собиралась пойти на "начало", я же порядочная девушка, я не могу идти смотреть на Джозефа Гордона-Левитта в костюмах и в рубашечках в полоску не будучи красиво одетой. то есть не в том виде, в котором помнят меня улицы петербурга.
далее я несколько часов подряд отравляла своей некрасивооформленной физиономией жизнь уважаемой  Paranoid Android, а потом я выпила премерзейший кофе (он нагло назывался глясе) и мой желудок взбунтовался. в общем, бунтует он до сих пор, уже после того, как я встретила возле жд вокзала одного своего бывшего парня, который всем своим видом показывал, что жаждет меня убить до сих пор, даже спустя три года. мы стояли, молчали, сверлили друг друга ненавидящими взглядами (мой взгляд был таким, потому что он задерживал сближение меня и квартиры, в которой можно было бы упасть на кровать и уснуть, предварительно выпив но-шпы), я уже догадалась, что день сегодня явно не мой, и тут он взял и пригласил меня в кино.
как я добралась до кровати, не помню. надеюсь, у вас день был лучше

---

i have no fingers

квазирисунок номер один, хуйня в чистом виде, имеет название "Ван Гог" и, собственно, изображает Ван Гога

квазирисунок номер два, хуйня в смешанном виде, имеет название "Маляр", какой-то прям еврейско-советский маляр, я вам скажу

---

bullshit

заполняем пустоту! пустоту чем заполняем? всякой херней, как обычно

ворнинг! гейская порнуха, сопливая и трогательная

Название: Из моего любимого фильма
original
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
Жанр: флафф, повседневная жизнь
Статус: закончено
Предупреждение: китаец, одна штука! кто расист - пусть не читает. и еще немного упоминаний петербургских цен на продукты первой необходимости (для меня лично). хотя вообще это не страшно, наверное
и еще: страстно жажду комментариев, пишу ведь после такого перерыва, вдруг все плохо

Из моего любимого фильма

How dare you say that my behavior is unacceptable
So condescending unnecessarily critical
I have the tendency of getting very physical
So watch your step cause if I do you'll need a miracle 


Даже не знаю, с чего начать.
Наш город мал, ну, как мал: набережные, мосты, белые ночи, закусочная в три утра, хот-дог, который отчаянно рвется наружу после третьей бутылки пива, которое, как сообщает реклама, должно принести мне облегчение и радость.
Наш город мал для меня, потому что он ограничивается лишь несколькими линиями. Здесь ведь линии вместо улиц. Пятая, шестая, седьмая.
Пятая – там, где я живу: убогая комнатушка шириной в два метра, вечный запах подгоревшей еды, грязные скомканные простыни, стены такие тонкие, что я слышу стоны всякий раз, когда на моего соседа «снисходит благодать».
Шестая – там, где находится рюмочная, в которой водка стоит шестьдесят рублей, а бокал белого вина (по праздникам и в дни самого дерьмового настроения) – восемьдесят, курить в помещении нельзя, выносить с собой выпивку – тоже.
Седьмая – там, где находится круглосуточный магазин, в котором пахнет старой выпечкой и сигаретами. Пачка «лаки страйк» за пятьдесят и бутылка конька (не удивлюсь, если паленого, местного разлива) – сто одиннадцать.
Есть еще четырнадцатая линия, на которой находится жалкий ресторан китайской кухни, где я работаю. Мою за посетителями посуду, столы, когда не везет – вычищаю туалеты и вылизываю пол. Языком и чистящим средством. Придает неповторимый блеск и аромат.
Когда я возвращаюсь в шесть утра с четырнадцатой линии на пятую, вокруг пусто и тихо. Я всегда иду, засунув руки в карманы твидового пиджака и уткнувшись носом в провонявший навсегда остро-приторным запахом кухни шарф. Здесь почти нет разницы: что лето, что осень, что зима, что весна – я всегда могу ходить в твидовом пиджаке и смердящем китайской едой шарфе. Иногда шарф пахнет табачным дымом, но я не знаю, что лучше.
В шесть утра дома кажутся безликими серыми кубами, в которых, как в тиглях древних алхимиков, отчаянно умирает жизнь.
У меня почти нет друзей, я не умею заводить отношения, и в рюмочную я всегда хожу в одиночестве. Наверное, это как-то связано с тем, что я практически социопат и фактически гомосексуалист. Какое громоздкое, неуклюжее слово, от которого в горле першит: гомосексуалист.
Наверное, это и есть начало.
Разумеется, все в этой жизни мечтают о некоей второй половинке, которая будет убирать за вами постель и стирать ваши трусы (может, даже на руках, а не в стиральной машине). Я не исключение. Все мужчины определенного характера определенного возраста говорят: у нее, у девушки мечты, должен быть чудесный характер, и чтобы душа была родственная. Так всегда. А потом уже выясняется, что у нее должны быть волосы густые и шелковистые, ноги длинные и гладкие, кожа мягкая и загорелая, ну, и грудь хотя бы второго размера.
Конечно же, таким отбросам общества, как я – ну, то есть, гомосексуалистам – все это не нужно. Я, например, хотел бы, чтобы рядом был кто-нибудь с… ха, ну да, с чудесным характером, и чтобы душа была родственная.
Но это, опять же, несколько не то начало, которое нужно.
Знаете, некоторые могут днями, неделями, месяцами, годами оттачивать фразу – одну-единственную фразу своего будущего произведения, шедевра. Чтобы была в каждом слове, в каждом словосочетании (управление, примыкание, что там блять еще есть), в каждом окончании гениальность, истина, та особая правда слов, ради которой, надо думать, и создали когда-то давно прозу. Чтобы прочитали вы первое предложение – и сразу прочувствовали, увидели, вдохнули и зажили этим стихотворением, лирической песней, поэмой или романом.
Но такие люди, вероятно, выращиваются в специальных инкубаторах, где им ежедневно по утру, часов этак в девять, на обходе, делают прививку идеального стиля. А я не такой человек.
Вы простите меня за это?
Простите?
В тот день все было как обычно. Я всегда ухожу с кухни позже всех, начищая до мутного искусственного блеска кофемашину и мойку. А когда я вышел, кивнув усталому охраннику, я увидел на улице Хи Циу.
Подождите. Опять что-то не то.
Сначала надо рассказать о Хи Циу. Он – русский китаец, то есть, в общем-то, это означает, что он говорит по-русски лучше, чем на китайском. Видите, сколько ошибок я делаю в одном-единственном предложении? Зачем только взялся это писать.
Не знаю, я вообще никогда ни к одному парню, работающему у нас в ресторанчике, не приглядывался – ну, именно так, чтобы подумать: о, какие у него сильные ноги, наверное, с ним было бы здорово ебаться. Меня как-то устраивало то, что я вечно удовлетворяюсь правой рукой, просматривая на повторе рекламу новой линии мужского нижнего белья от «армани» там, или, скажем, «дольче и габбана». А еще ролики мужских ароматов – например, «шанель». Вы заметили, я много говорю о рекламе? Наверное, все дело в том, что этот блестящий лаковый мир, такой притягательный, слишком далек от того мира, к которому привык я. Это как героин, только без обязательной ломки после двадцати четырех часов.
Но в тот день, когда солнце уже встало, хоть еще и не успело придать немного более дружелюбный вид окружавшим меня домам, да, в тот день все и началось.
Хи Циу сидел возле паба «Остров», закрывшегося еще в прошлом году, пил какую-то пахучую дрянь из бутылки и, видимо, плавал по одноцветным, словно облитым липкой глазурью, волнам меланхолии. И что-то меня заставило подойти к нему, сесть рядом и предложить сигарету.
Он закурил и обратился явно не ко мне, а к невидимому собеседнику. Такое частенько случается после определенного, чаще всего лошадиного, количества выпитого (или выблеванного) алкоголя.
- Знаешь, а ведь все было так хорошо.
Я подумал: ну вот, зачем только подсел? Теперь выслушивать его излияния о любви к какой-то далекой и неизвестной китаяночке.
- Ну, мне казалось…хорошо. Секс, конечно, но я-то надеялся, что, может, это что-то больше, чем секс.
- Любовь?
Хи Циу сделал очередной глоток своего одеколона (судя по вони – «Гвоздика», привет Советам) и поморщился.
- Думаешь, она еще существует?
- Ну, я известный мечтатель.
- Может, просто привязанность. Устроенность. Стабильность.
Я издал неопределенный звук.
Хи Циу работал старшим помощником шеф-повара. Адская работа, я вам скажу. Стабильность? А еще говорят, я живу в Цветочной стране Добрых снов.
- А он… Он сказал, что наши отношения ничего не значат, и что ему нужно уйти.
Я не думал, что Хи Циу гей. Вообще, конечно, есть такая штука, как гей-радар, работает вроде исправно, но в этот раз, видимо, надо будет отдать на починку.
- Так ты, значит…
- Не начинай. Я просто пьян, я все это забуду, и мне не будет стыдно.
Хи Циу неловко поднялся, поставил пустую бутылку на ступеньку, вытер ладони о мягкую клетчатую рубашку.
- Счастливо, герой-любовник.
- Иди ты.
Он махнул мне рукой и растворился в тумане, надвигавшемся из-за ближайшего угла. Я посидел еще немного возле паба, глядя на спящего охранника, ни о чем, в общем-то, не думая, и ушел. В этот раз я не убирал руки в карманы.
Для меня началась новая эра жизни, в которой надо было сходить в парикмахерскую, чтобы наконец-то привести прическу в порядок, и купить новые носки и новые трусы.
Ведь дело в том, что этот межрассветный разговор задел что-то внутри меня, забрался своими скользкими ручонками как-то слишком глубоко, и я стал бессилен перед новым, острым чувством собственного одиночества.
Ну что ж, Хи Циу был, на взгляд моего либидо и меня, весьма неплохим вариантом. (было еще, конечно, невинное желание вернуть своего экс-любовника, оставленного почти год назад, но оно было подавлено, как недостойное)
На следующий день Хи Циу действительно ничего не помнил. А я украдкой следил за ним. За его нервной улыбкой, когда шеф-повар ярился в неправедном гневе (гнев начальника всегда неправедный), и смуглой кожей, которая в отвратительном освещении на нашей кухни становилась желтой и словно бы пятнистой.
Но в первую очередь, пожалуй, Хи Циу привлек меня тем, что у него было имя героя из моего любимого фильма. Интересно, смотрел ли этот фильм он?
Я еще неделю, наверное, просто пялился на него. Рекламные ролики все еще помогали, но уже были не абсолютной панацеей.
Потом я решился пригласить его в рюмочную – ну, выпить, посмотреть футбол. Хи Циу с какой-то неожиданной легкостью согласился, что вызвало во мне определенный душевный трепет и активизировало какие-то совершенно бессмысленные треволнения. Мы проглотили по стакану дерьмового коньяку (а еще «пять звездочек» говорят), неактивно поговорили о какой-то ерунде, и он, посмотрев на часы и стрельнув у меня сигарету, ушел.
И, наверное, тогда меня начали поедом есть такие тягучие, влажные мысли. Мечты, гладкие и изогнутые, как хребет какого-нибудь дикого животного. Я представлял, как Хи Циу войдет в мою квартиру. Стянет кеды, не развязывая шнурков, наступив на пятки. Проведет рукой по своим коротко остриженным черным волосам, снимет неизменную клетчатую рубашку, скинет майку, пропахшую потом, расстегнет джинсы. Нерешительно подойдет ко мне, позволяя вдохнуть его дух всей силой легких, обглоданных курением, и поцелует меня (почему именно нерешительно? Мне кажется, все должно быть не так).
Нет, нет. По-другому: мы останемся одни на кухне, он неплохо выглядит в этой униформе, я подойду к нему сзади вплотную, он нервно сглотнет, потом повернется, скажет: «Ну наконец-то» - опустится на колени, расстегивая мои брюки, и примется сосать мой член.
Вот черт, опять. Все будет иначе. В туалете нашего ресторанчика, он войдет первым, затянет меня следом, никаких поцелуев, и у него будет с собой презерватив – он ведь готовился к этому, мечтал об этом. Как и я.
Я понятия не имел, как избавиться от подобных мыслей-блошек, и, наверное, поэтому еще раз пригласил Хи Циу выпить. Он как-то странно посмотрел на меня, и у него на лице появилась та самая улыбка, которая частенько являлась красной кнопкой для ядерного реактора моего вожделения. Он сказал:
- Слушай, мне в той забегаловке не очень-то понравилось.
Почему мои ладони стали внезапно мокрыми?
Я представлял, как мы будем вместе смотреть мой любимый фильм, из которого он так нагло, так эгоистично присвоил себе имя, чтобы соблазнить меня. Мы будем смотреть его лежа, друг на друге, на влажных еще простынях, и он будет вот так улыбаться.
- Может, тогда выпьем у меня?
- Может, лучше выпьем у меня?
Мы сказали это почти одновременно.
Хи Циу понимающе ухмыльнулся.
- Тогда я подожду тебя после работы.
Когда он возвращался к разделочному столу, его горячая рука чуть коснулась моего бедра.
А вот здесь, пожалуй, лучше всего закончить.

---

курица прыгает по столу, а собака смотрит и молчит, молчит, молчит, молчит, молчит